Так же плыл терпкий запах смородины, когда любимый единственный внук Абдрим, сын Садвакаса, – молодой офицер-артиллерист уезжал служить в Брест. По обычаю, дали откусить от свежеиспечённой лепёшки и спрятали ту – до возвращения. Из Бреста приходили шутливые письма: «Дедушка, вернусь – Вы захотите меня женить. А девушки и не посмотрят». «Отец пошил тебе белую шёлковую рубашку и кожаное пальто. Возвращайся, родной. Мы ждём», – писал в ответ дед, не принимая шутки. Через год чёрная тарелка репродуктора прохрипела простые слова: «Сегодня в четыре часа утра без объявления войны…» и подкосились ноги старого Барата и упал он, как будто искал у земли защиты и сил: «Мальчик мой, я больше тебя не увижу».
– Дедусь жил в Широкой Щели…
У деда Садвакаса и бабушки Зяйнаб было восемь детей, и все внуки летом собирались у стариков. Июль, вечереет, а от конечной остановки автобуса идти двенадцать километров, и дорога кажется нескончаемой. Вдруг, за лёгким поворотом огонёк – светятся окна Сердюковых, значит скоро дома! А там худенькая, ласковая, хлопотливая бабушка и выбритый «под Котовского» строгий дед. Бабушка вставала рано с восходом солнца – растапливала тандыр, замешивала тесто. Кажется, что такого – мука, вода, соль, а лепёшки разные – и небольшие толстые тогачи, и тонкие круглые, как колесо, непиз нан, и душистые луковые. Горячий хлеб источал непередаваемо вкусный аромат. Дети просыпались, ели лепёшки с топлёным молоком и, как лакомство, делили, тающие во рту, хрустящие молочные корочки. Дед возвращался с базара к обеду. Издалека слышалась весёлая песня. Значит, хорошо расторговался, везёт гостинцы – «городской» хлеб и конфеты-карамельки. Самые сладкие конфеты.
– Зяйнаб! – кричал дед.
Бабушка подбегала, помогала ему слезть с ушастого серого ослика, снимала корзины, в которых дед Садвакас возил на рынок смородину. Детвора, заслышав голос, шустро разбегалась по саду и начинала собирать ягоды – у каждого была своя норма. Дед подходил, наблюдал: «Работают, молодцы». Желая похвалить особо старательную чернокосую девочку, подзывал: «Эй, дочка Саламят!» и подбегали сразу пять сестрёнок – дочки Саламят! Он одаривал каждую конфетой, гладил по голове и, как будто убоявшись собственной ласки, прятал руки за спину, хмурился, сурово покрикивал:
– Ну, арбатинда, арбатинда! (от нем. арбайтен – работать)
Незадолго до смерти дед лежал на топчане в саду, в тени любовно выращенных яблонь – он уже не вставал. Рядом рос куст смородины. Дед все время подзывал бабушку:
– Зяйнаб, Зяйнаб ты простила меня?
– За что?
– Ты простила меня? – начинал волноваться дед.
– Да…
– Ты меня простила? – исступленно спрашивал старый Садвакас.
– Простила, – отвечала бабушка, разминая пальцами лист смородины.
Он заглядывал ей в лицо ищущими глазами, читал подтверждение ответа и успокоено откидывался на подушку.
Пока нас помнят, мы живы. Простая истина. Вечная и печальная, как запах чёрной смородины в летний полдень. Мы сидели в кафе, в чашках давно остыл зелёный чай.
