С тех пор я наблюдал за ней издали, не решаясь показываться. К тому же было некогда: теперь я обживал мир, в котором оказался. Я волен лететь куда захочу, при этом я забыл, что такое боль, я ни о чём не волнуюсь. Мне нравится летать, мне нравится быть в вечном странствии, как и ей, моей милой: она всё время рвалась путешествовать. И вот теперь – я в радостно-светлом, каждое мгновение открывающем что-то волшебно-изумительное, новое, странствии.
На третий день после сороковин мне удалось залететь в чуть приоткрытое окно кухни.
В спальной горел ночник, я полетел туда. В этот раз я принял облик чёрного скворца.
Я делал круги, облетая тесное пространство небольшой спальной комнаты. Она была там. Она не то испугалась, не то сильно удивилась. Вскочив, прикрыла дверь в коридор, отсекая мне путь назад, и открыла настежь окно спальной, чтоб я мог вылететь. Я не хотел сразу же улетать, мне хотелось немного побыть с ней, проститься, ведь я улетал далеко.
Я улетал на берега Сырдарьи, в родные края, на родовое кладбище, там высится на холме древняя мұнара Шерін, высокая стела, башня-захоронение из сырца-кирпича, чуть выше у основания уже подточенная дождями и ветрами. Говорят, глина была замешана на молоке кобылицы с добавлением волос с её гривы и хвоста. Старики рассказывали, Шерін стояла ещё во времена их далёкого детства…
Я видел, как однажды (ещё не настало время сороковин), когда моей милой было совсем уж тяжело на душе, она нарисовала тушью берег той реки, в том самом месте, возле моего родного аула. Туда я и летел.
Вдруг она кинулась к телефону, видно, хотела позвонить нашему сыну (он живёт недалеко): ведь я упорно не хотел вылетать в большой провал раскрытого настежь окна. Чтоб она догадалась, что это я, чтоб она узнала меня, я превратился в летучую мышь: ведь я родился в год Мыши, она и сама не раз подшучивала надо мной, уподобляя меня бережливой мыши, тащащей всё в свою норку, в свою семью. Я залетел за портьеру, зацепился когтями за ткань, провисел немного, но вспомнив, что она не очень-то жаловала летучих мышей, вновь скворцом метнулся из укрытия. И пока она не успевала следить за моим полётом, я сделал круг над головой моей милой и ринулся в окно.
Чуть в сторонке я наблюдал, как она искала меня за портьерой, заглядывала за шкаф, под стол.
Как-то раз в санатории, где мы отдыхали, она заметила одну странную пару. Мать с постаревшим сыном или брат со старшей сестрой? Оказалось, муж с женой. Действительно, он был ещё ничего, она же стара по сравнению с ним, согнулась почти пополам, видно было, что с трудом передвигает больные ноги, разошедшиеся «О» образно в разные стороны. Маленькое, источенное болезнями лицо, пересечённое вдоль и поперёк глубокими, безжалостными морщинами. Она смотрела только вниз, в землю, под ноги; чтоб взглянуть на собеседника, ей надо было откидывать голову назад. Голос был низкий, грудной, приятного тембра; говорила уверенно, коротко, немногословно. Не было в ней ни озлобленности, ни ожесточенности, ни сварливости; она была преисполнена спокойствием готовности ко всему, не чувствовала себя ущербной, наоборот, всё свидетельствовало о сильном духе. Он же словно видел только её, трогательно посматривал на неё, был предупредителен. Он был, наверное, из тех, кто кажется слабовольным, мягкотелым, но на самом деле сильный и очень предан своим близким.