АДОЛЬФ АРЦИШЕВСКИЙ
«Сломай дом, построй корабль, оставь богатство, ищи жизнь».
Гильгамеш
…А я смотрел на вырез кофты и начинал молоть чепуху.
В комнату заглянула тетя Саня.
— Спорите. Ну, ну.
Она выключила свет.
— Спорить можно и в темноте.
Зуд экономии не давал ей покоя.
— И все же вы не правы, — сказала Инна. — Вы противоречите себе.
Какая умница! Я и не знал, что же еще извлечь из черепной коробки, чтобы продолжить спор. В моем голосе — торжествующая медь и дешевый сарказм:
— А вы хотите, чтобы в мире не было противоречий? Ох и скучной была бы тогда наша жизнь!
Тетя неправа. В темноте спорить трудно. Я не вижу выреза кофты. Я могу сделать черт знает, что.
— Вы говорите об альтруизме…
Боже! Какую чушь я горожу.
— Но я эгоист. И люблю делать людям хорошее только лишь потому, что это доставляет удовольствие мне.
— Опять противоречие…
Ее дыхание близко.
— Инна…
— Что?
— Я включу свет.
Мальчишка. Щенок.
— Спокойной ночи, — сказала Инна.
Я лежал в темноте. Надо научиться курить. Тогда будет легче.
Интересно, когда они уснут? О стену бился голос дяди Трофима. Странная манера говорить — будто его кто-то держит за горло. Постой, постой, его и вправду держат за горло. Я расслышал голос Павла — высокий, бабий голос здоровенного верзилы в очках. Все ясно, зять пришел еще раз напомнить тестю о своих правах на недвижимость. Иногда мне кажется, что дележка дома — единственный смысл существования этих людей.
Они уже говорили все вместе, не слушая друг друга. И баритон тети Сани придавал временами неизъяснимую мощь дуэту мужчин. Когда трио достигло фортиссимо, я не выдержал. Я двинул ногой в стену.
— Эй, вы! Капиталисты! Наутро поделите барахло. Дайте спать квартирантам.
Клубок голосов покатился на улицу. К голосам моих милых хозяев присоединился такой же милый голосок немецкой овчарки Гретхен.
Я долго бродил по темной комнате. Было холодно. Меня бил озноб. Надо курить научиться. Тогда будет легче.
В комнате Инны было тихо. И мне хотелось окунуться в эту тишину. Но тишина пугала как ледяная вода.
Я пришел к ней под утро. Она не спала. Я стал косноязычен и неловок. У меня пересохло во рту.
— Подвинься.
Меня бил озноб.
Она не пошевелилась. И все же я лег рядом с ней. Ее тело было немым и холодным. И я измученный задремал, вздрагивая временами, как неопытное животное, впервые попавшее в лес.
Мир стал загадочным и странным, каким он всегда бывает в пору первой любви.
Теперь каждый раз я возвращался домой счастливый и тревожный. И если Инны не было, дом для меня до краев наполнялся ожиданием. Я понял тогда, что самое волнующее в жизни — это чувство рождающейся близости между людьми.
Я был один в своей комнате. Я слушал звуки, которые рождает вечерний дом. Голоса. Но среди них не было ее голоса. Шаги. Нет, не было ее шагов.
Поскрипывали половицы. Трещали поленья в печи. И за стеной отстукивали время неутомимые часы.
В комнату заглянула тетя Саня.
— Думаешь. Ну, ну.
Она выключила свет. Думать можно и в темноте. Инны не было. Я вышел в соседнюю комнату. Топилась печь. У раскрытой дверцы с кочергой в руке сидел Трофим. Он оглянулся.