– Рус, она умерла, – голос Ержика был неузнаваем, хриплый и напряжённый, будто он подавился.
– Кто?
– Старуха. Приходи, если можешь.
– Иду.
Мама вопросительно посмотрела на меня, когда я одетый проследовал мимо её спальни на выход. Почему-то я не сказал ей правду, что-то меня остановило, наверное, странный голос Ержика.
– Мам, Ержик заболел, просит прийти.
– Если понадобятся лекарства, позвони, папа съездит в ночную аптеку.
– Хорошо.
Я оделся и вышёл во двор. Мне надо было только дойти до соседнего подъезда. Я поднялся на площадку третьего этажа. Ержик сидел на корточках у двери. Он был бледен, спутанные волосы облепили вспотевший лоб.
– Где бабушка?
– Там, у себя, – он показал в сторону двери.
– Че ты сидишь тут? Пошли, зайдём.
Мне и самому было не по себе, я ещё не видел мёртвых людей, но крепился.
– Я боюсь, – сказал Ержик, встал и повёл меня внутрь.
В гостиной на круглом столе в лунном свете стояла початая бутылка водки и саксонская кофейная чашка. Ержик молча налил в неё и протянул мне. Я выпил. Он налил себе и тоже выпил.
– Может, включим свет? – спросил я.
Ержик помотал головой в знак отрицания и жестом пригласил меня за собой. В открывшейся двери бабушкиной комнаты в лунном свете я увидел висевшее под потолком, на крючке люстры, грузное тело.
Ержик принёс портновские ножницы. Я подвинул стул. Минут десять мы боролись с верёвками, пока, наконец, тело бабушки, удерживаемое нами изо всех сил с двух сторон, грузно и неуклюже рухнуло на пол. Голову её Ержик поддерживал руками.
– Может, включить свет? – спросил Ержик.
– Нет, погоди, — сказал я.
– Она повесилась, Рус, – сказал Ержик, как будто я этого не видел. Он произнёс это, как свидетельство, как констатацию, чтобы мы оба понимали, что произошло. – Я пришёл проведать её перед сном… Она была такая синяя, что я понял – всё…
В комнате стоял крепкий запах духов, которыми Галия Алиевна пользовалась перед смертью. На столике возле кровати стоял флакон. В лунном свете я прочёл надпись, они назывались «Дженифер Лопес». Эти духи она купила перед смертью, флакон цветного стекла с золотыми прожилками, похожий на шахматную ладью или на маленький штофик. Ержик пошёл в гостиную и принёс полную кофейную чашку. Мы отпили из неё по очереди.
– Записку оставила, – Ержик протянул мне смятый лист бумаги. Я прочёл разборчивую запись, сделанную шариковой ручкой, которая лежала тут же, на бюро: «Добрые люди! В моей смерти прошу никого не винить. Муллу на похороны не звать. Вскрытие не делать. Простите меня. Не зовите семью Абильдаевых и Протопопову». Я положил записку на бюро.
– Позвонить в «Скорую»? – спросил я.
– Я уже позвонил, всё рассказал, как было. Рус, а кто это – «добрые люди»?
Ержик произносил слова, как автомат, глядя неотрывно на лежащую на полу бабушку, он словно окаменел.
– Если ты сказал: «Скорой» про суицид, то ведь и менты приедут, Ержик. Эти, в «Скорой», сообщат. Они точно сообщат.
– Да, Рус. Меня посадят.
– Может, позвонить адвокату? У тебя есть знакомый адвокат?
– У меня адвокат? Ты шутишь?
Я стал мучительно соображать. И вспомнил: