Но как бы там ни было, благодаря стараниям Джима у нас постоянно была программа выступлений на месяц вперед. В результате концертной деятельности мы с Ержиком всегда располагали некоторой наличностью, которую можно было спокойно тратить на улучшение фонда наших музыкальных инструментов и, разумеется, на тёлок.
Джим позвонил и сообщил, что мы получили «самую офигеть какую премию» на «какой-то совершенно отстойной радиостанции» и что у него от травы появилась в голове мелодия, которую надо записать. И он начал напевать эту мелодию Ержику прямо в трубку. Тут у меня зазвонил мобильник, и, пока Ержик слушал «офигеть какую гениальную мелодию», моя знакомая ди-джей с радио сообщила, что мы действительно получили премию как лучшая альтернативная группа, и продиктовала, когда за ней надо явиться. Я обрадовался и сердечно поблагодарил её.
Ержик, наконец, достал чёрный блестящий Fender. Это была, действительно, «офигеть какая» гитара, как сказал бы Джим. Стоила она, наверное, как иной автомобиль. Мы сначала долго изучали её, любовались, после чего стали настраивать. Подключили. Звук был такой, что у меня волосы стали дыбом и никак не желали опускаться, а по телу пробежало тепло, у меня всегда так происходит от хорошего инструмента, может, я чокнутый? Но звук был ровный, бархатный, глубокий, настоящий секси… Не успел ты к струнам прикоснуться, а она уже звучала, как ненормальная.
– Слушай, Рус, я хочу подарить её тебе, – вдруг сказал Ержик.
– Вот ещё…
– Мне предки ещё привезут.
– Ты обалдел? Я не возьму.
– Давай-давай, бери!
– Да какого чёрта? – удивился я, хотя знал, что Ержик всегда отличался щедростью неимоверной. Бывало, когда в компании ему кто-то понравится, а у него нет с собой ничего, что бы он мог этому новому (да, впрочем, и старому) знакомому подарить, он снимал с себя часы, или отдавал новенький пижонский пиджак, только что присланный родителями, или там супермодное английское пальто.
В дверь раздался стук.
– Ба, заходи! – крикнул Ержик.
– Жаркое готово, можете спускаться в столовую, – сообщила Галия Алиевна и удалилась. Её нарочито кроткий вид, как мне показалось, содержал немой укор, видимо, адресованный нам и имевший целью нас пристыдить. Перед Галиёй Алиевной меня всегда мучила совесть, бог знает, почему, ведь ничего плохого я ей не сделал.
Прежде чем мы спустились вниз, прошло ещё часа два, так сильно мы увлеклись гитарой. Проходя через гостиную в столовую, я увидел Галию Алиевну. Она читала газету, сидя в кресле. Её сутулая и будто обиженная фигура с торчащими краями платка на шее напомнила мне нахохлившегося воробья зимой, и мне стало её ужасно жалко. Я потихоньку сказал об этом Ержику. Он посмотрел, и сказал, как бы отмахнувшись, что «здоровых чувств она не вызывает: либо жалость, либо ненависть».
Жаркое было очень вкусным, мясо пропарено было до нежного состояния, так любила Галия Алиевна. К тому же она испекла марципановые пирожные.
– Насчёт гитары… У меня же есть другая, а тебе надо… – сказал Ержик, провожая меня у дверей.
– Счастливо, – сказал я.
Я пришёл домой и почти сразу улёгся спать. Ночью меня разбудил телефонный звонок, это был Ержик.