Тут вернулся Ержик.
– Опять помирать собралась, уже двадцать лет показывает, где у неё саван, а где мыло с резиновыми перчатками.
– А перчатки зачем?
– Затем, что её надо будет обмывать.
– Тебе?
– Да нет, ну кто там этим занимается… Я ей говорю: уважай, пожалуйста, моих друзей, неужели это трудно? А она: а что я такого сказала?.. – он сердито плюхнулся в кресло. – Вот так и сына своего довела, пилила, пилила, мол, ерундой занимаешься, стишки, бабы… Сталинистка…
У Ержика был дядя, ныне покойный. Он жил одиноко, иногда приходил к родным. Он был поэтом, и стихи его публиковались в литературных журналах.
Странно, но меня, в моём тогдашнем подростковом возрасте так растрогали и воодушевили его слова, которые он употреблял в своих стихах: «серафим», «благовест», «пиеса» и «я всё прощу и всё пойму», «пора оплачивать счета», «и я тону в волненье лёгком», что я выучил одно его романтическое стихотворение наизусть. Наверное, у меня было тогда такое же состояние, «и я тону в волненье лёгком» и всё такое.
– Ержик, перестань. Какой ты будешь в её возрасте? Старый безумный пердун…
– Я до такого возраста не доживу!
Я вспомнил, как Ержик говорил про её поколение: «Это поколение людей, выросших без антибиотиков, а я с рождения на искусственном питании». И он был прав, подумал я, ведь если бы я родился, как и они, в двадцатые годы, когда пенициллина было не достать, я бы уже умер от голода, холода и болезней. У меня в грудничковом возрасте было воспаление лёгких. И стоял бы сейчас над моей могилкой маленький камешек, да и сама могилка была бы маленькая-маленькая…
Ержик замолчал ненадолго, возмущённо сопя, потом продолжил:
– Мать потому, наверное, и бегает от неё по всему миру, под любым предлогом… А с отцом старуха вежливо разговаривает, боится.
– Такая женщина никого бояться не может, – сказал я.
– А вот и может. Моего отца она боится из-за его должности. А сына она не боялась, потому что он был всего лишь поэт…
Тут дверь снова отворилась и на пороге появилась Галия Алиевна.
– А ты не беспокойся, дорогой, мне уже немного осталось! Скоро, очень скоро я навсегда перестану тебе мешать!
– Ба, только без некрофилии, пожалуйста!
– Я точно знаю, когда умру! Пожалеешь потом, что так со мной разговаривал!
– О, боже!.. Ба, программа «Время» уже началась. И ты опять не постучала, прежде чем войти!
– Ужас, как ты со мной обращаешься! Рустем, хоть вы ему скажите!..
И она ушла, поджав губы.
Мы стали слушать Сантану и «Chicago», которую я терпеть не могу, потому что не люблю фальцета, а Ержику «Chicago» нравилась. Хотя, конечно, я тут не совсем прав, что-то в них есть, если исключить мои личные вкусы.
Позвонил Джим, наш так называемый промоутер. Как я уже говорил, в свободное от занятий время мы играли в университетской группе под названием Green. Название бессмысленное, переводится, естественно, как «зелёный», но оно почему-то очень нравилось нашему промоутеру Джиму, вечному студенту, растаману, имевшему знакомых практически во всех клубно-ресторанных заведениях, где играла хоть какая-то музыка. Наверное, он вкладывал в это название какой-то смысл, типа цвета американских денег и травы.