Зелёные ивы, мирики и вязы…
На кладбище Кенсай в день похорон дождь немилосердно хлестал карагачи. Ержик стоял в стороне, дождь поливал его кудрявые волосы, и они прилипли к вискам и ко лбу. Мулла, которого всё же пригласила мать Ержика, читая молитву, вдруг поскользнулся на глинистой почве и провалился в только что вырытую могилу. Все ахнули; и тут же, как я и предполагал, среди родственников, этих пухлых тётушек, надевших ради похорон, платки на свои лакированные причёски, пронесся шепоток, что «примета плохая».
Ержик бросился помогать мулле, подоспели и могильщики, и мулла, отряхиваясь, отошёл подальше от края могилы и продолжил чтение. Двое мужчин из родственников придерживали его за локти. Я протянул Ержику зонт, и он раскрыл его над муллой. «Что он говорит?» – спросила моя мама про муллу. Я пересказал, всё же начинающий арабист.
С каменной плиты, установленной на семейном склепе, как-то удивлённо смотрел Ержиков дедушка с пышными усами. Дождь поливал камень на могиле сына Галии Алиевны, Нурторе, с портретом, сделанным с фотографии начала восьмидесятых, с лацканами пиджака по той ещё моде. Сходство сына с матерью было поразительное. И было страшновато, оттого что она как будто ушла к ним, не попрощавшись с теми, кто остался.
Прошло сорок дней. Я был дома, в дверь позвонили. На пороге стоял Ержик.
– Можно?
Мы прошли ко мне.
– В тот вечер она пошла к себе и сделала то, что сделала… Достоевщина, Рус, это просто какая-то достоевщина… отец понёс эти пузырьки и рюмку в лабораторию в университет, к знакомому … ну так, чтобы знать. Там одни яды, Рус! Она ещё и отравилась, чтобы наверняка. Матери мы не сказали, имей в виду… И главное, Рустик, я не пойму, зачем она это сделала?
Я стал что-то говорить ему насчёт того, что у пожилых людей портится психика, наверное, у неё была депрессия, а доктор не обратил на это внимания, и потом вообще по статистике чуть ли не половина пожилых людей так поступает, потому что чувствуют себя ненужными, но кто же знал, и ещё что-то в этом роде. Но главное, я сам действительно не понимал, зачем она это сделала.
– Это я убил её, Рус, – сказал на это Ержик.
– Нет, Ержик, ты тут ни при чём.
Что я говорил, я ведь и вправду был с ним согласен, считал, что она подставила его, а родители его всегда были слишком заняты собой, но и обманывать Ержика я не мог, такая у меня дурацкая натура, вообще врать не умею, я тупой в этом смысле. И ещё я подумал, как он мог быть виноват, когда его маленьким родители оставили на попечение чокнутой старухи, и она вырастила его, в общем, это она была ему настоящей матерью. Только остановиться и помолчать я не умел.
– Послушай, Рус, – Ержик достал из-за пазухи небольшую измятую книжку. Послушай, как тут написано, это Фолкнер: «стирание с лица земли человеческой жизни само по себе так просто и окончательно, что не требуется никакого многоглаголья, ни оригинальности…, надо только остановиться, помолчать, выждать». Я в это верю, Рус, а?..
Родители отправили Ержика в санаторий, где его регулярно навещал нанятый ими психотерапевт. Не знаю, о чём он с Ержиком беседовал, но другу моему становилось легче. Он даже иногда стал улыбаться. И только Ержикова мама всё обнимала сына, ставшего молчаливым и задумчивым, и всё гладила его по волосам.