– Пойдём в магазин, – сказал Ержик, кивая на кустарную вывеску в торце дома «Пиво-Колбаса». Мы купили минералку и снова сели на скрипучую карусель. К молочнице потянулись окрестные жители, и тётка, слава богу, перестала орать. Ждать было мучительно.
– Рус, они точно скажут, что это я убил её. А, чёрт, пусть будет, как будет…
– Ержик, не говори ерунды.
На самом деле я тоже переживал, у меня даже руки тряслись, как у человека, который натворил что-то страшное.
Облака разошлись, и в небе появилось розовое солнышко, довольно противное в такой ранний час.
В одиннадцать мы были в «загробном» царстве Феодосия.
– Всё нормально, – сказал он.
– Что нормально? – переспросил я.
– Можете получить заключение во-он в том окне. Так что насчёт косметики?
– Спасибо, сделайте, то, что бесплатно, – сказал Ержик и пошёл по коридору к окну регистрации. Это короткое «нормально» означало, что никакого криминала Ержик не совершал. Нас немного отпустило.
Мама Ержика не смогла прилететь в тот же день, авиарейс отложили из-за погоды, она летела другим, и в результате застряла в каком-то промежуточном пункте. Мы вернулись домой.
– Ержик, я пойду? – впервые за эти дни я задал ему этот вопрос.
Ержик кивнул, посмотрев на меня. Лицо его было изможденным, с тёмными кругами под глазами. Я замялся, думая, может, мне остаться. Тут в дверь позвонили. Это была мама Ержика. Они молча обнялись на пороге.
– Прости меня, – сказала мама.
– Ничего, – ответил Ержик. – Просила Абильдаевых и Протопопову не звать.
Мама Ержика взяла меня за руку:
– Спасибо, Рустем, – сказала она и тихо прибавила, глядя на сына:
– Бедный, бедный мальчик, мы бросили тебя!.. – она взъерошила его волосы и заплакала, уткнувшись в них.
– Примите мои соболезнования, – сказал я Ержиковой маме с какой-то глупой интонацией. Мне не приходилось ещё говорить таких слов. – Если что, звони, – сказал я Ержику и ушёл.
Я шёл и думал, вспоминал рассказы Галии Алиевны, о том, как она работала с Шаяхметовым, о памятном заседании, когда первого секретаря компартии Казахстана сняли. Запомнила, как Шаяхметов сидел, опустив голову, и молчал, он всё понял. Она говорила, что его сняли ни за что, что это был результат нечестной политики. Хвалила Брежнева. «Хороший был человек, добрый, он меня домой отпустил, когда мама заболела», и фотографию вспомнил на книжной полке, коллективное фото работников аппарата с Брежневым посредине. Там и бабушка была ещё молодая, худенькая и симпатичная, в платье с бантом на груди.
Саксонский фарфор, о котором я говорил, приобрела не Галия Алиевна, а родители Ержика. На самом деле ей это барахло на фиг не было нужно. Как и мои дед с бабкой, тоже ещё те сталинисты, она не цеплялась ни за какое барахло. У моих тоже кроме библиотеки ничего ценного и не было, картины и мебель в квартире были казённые, с инвентарными номерами, мебель просто списали по износу, и оставили в доме. Естественное стремление человека к благополучию у них было напрочь отсечено временем и судьбой.
Действительно, зачем все эти буфеты и трельяжи, когда человек умирает неожиданно, а вещи живут дольше человека, и для чего только их собирать, когда кто-то в мире голодает? Единственное из материального мира, что интересовало деда Ержика, была одежда, которую он заказывал в ателье люкс, потому что, как он цитировал, «в человеке все должно быть прекрасно…» и так далее, и потому что «как листья украшают дерево, так одежда человека».